– Слушай, – сказал я. – Ты с фронта. Я здесь семнадцать лет. Отбыл два срока. Сейчас меня увольняют. Я увижу семью. На фельдшерском пункте моем все в порядке. Вот опись. Все под пломбой. Подпиши приемный акт заглазно…

Новиков подписал, не советуясь ни с кем.

Я не пошел к Цапко докладывать о том, что акт подписан. Я пошел прямо в бухгалтерию. Бухгалтер посмотрел мои документы – все справки, все бумажки.

– Ну что ж, – сказал. – Можешь получить расчет. Только есть одна закавыка. Вчера получена телефонограмма из Магадана – все увольнения прекратить до весны, до будущей навигации.

– Да что мне навигация. Ведь я самолетом.

– Так приказ общий, сам ведь знаешь. Не вчера родился.

Я снова сидел на полу в конторе и курил, курил. Прошел Цапко.

– Не уехал еще?

– Нет, не уехал.

– Ну, бывай…

Разочарование было почему-то неглубоким. К таким ударам в спину я привык. Но сейчас не должно было ничего случиться плохого. Я всем телом, всей волей своей еще был в движении, в стремлении, в борьбе. Просто что-то было не додумано. Какая-то ошибка есть у судьбы в холодном ее расчете, в игре со мной. Вот ее ошибка. Я пошел к секретарю начальника, того самого инженер-полковника Кондакова – он снова был в отъезде.

– Была вчера телефонограмма о прекращении увольнений?

– Была.

– Но ведь я, – я чувствовал, как пересохло горло, и едва выговаривал слова, – ведь я уволен еще месяц назад. По приказу 65. Ко мне не должна относиться вчерашняя телефонограмма. Я уже уволен. Месяц назад. Я – в пути, в дороге…

– Да, вроде так, – согласился лейтенант. – Пойдем к бухгалтеру!

Бухгалтер согласился с нами, но сказал:

– Подождем возвращения Кондакова. Пусть он решает.

– Ну, – сказал лейтенант. – Не советую. Приказ сам Кондаков подписывал. По собственному. Никто ему не подкладывал на подпись. Он с тебя шкуру сдерет за невыполнение.

– Хорошо, – сказал бухгалтер, косо взглянув на меня. – Только, – бухгалтер пощелкал пальцами, – дорога за свой собственный счет.

Билет до Москвы самолетом и поездом стоил три с половиной тысячи рублей, и я имел право на оплату дороги Дальстроем, моим хозяином в течение четырнадцати заключенных и трех вольных – не вольных, а вольнонаемных лет.

Но по тону главного бухгалтера я понял, что здесь он не сделает мне ни малейшей уступки.

На книжке моей – бывшего зэка – без начислений за выслугу лет – за три года скопилось шесть тысяч рублей.

Зайцы, которых я ловил, варил, жарил и ел, рыба, которую я ловил, варил, жарил и ел, – помогли скопить мне эту удивительную сумму.

Я заплатил в кассу деньги, получил аккредитив на три тысячи, документы, пропуск до аэропорта Оймякона, и стал искать машину попутную. Машина скоро нашлась. Двести рублей – двести километров. Я продал одеяло, подушку – к чему это все в самолете, продал книги медицинские тому же Цапко по казенной цене – уж Цапко продаст учебники и справочники по цене удесятеренной. Но мне некогда было об этом думать.

Хуже было другое. Я потерял талисман – самодельный нож, который возил с собой много лет.

Я спал на мешках с мукой и выронил, очевидно, из кармана. Чтобы найти нож, надо было разгружать машину.

Рано утром мы приехали в Оймякон, где я работал год назад, в Томтор, в милое мое почтовое отделение, где столько писем я отправил и столько писем получил. Слез около гостиницы аэропорта.

– Слышь, ты, – сказал шофер грузовика, – ты ничего не потерял?

– Я нож потерял на муке.

– Вот он. Я доску кузовную открыл, нож выпал на дорогу. Доброе перышко.

– Возьми это перышко себе. На память. Мне не нужен больше талисман.

Но радость моя была преждевременной. В Оймяконском порту нет рейсовых самолетов, и пассажиров скопилось еще с осени на десятки машин. Списки по четырнадцать человек, ежедневная перекличка. Транзитная жизнь.

– Когда был последний самолет?

– Был неделю назад.

Значит, придется тут просидеть до весны. Зря я отдал свой талисман шоферу.

Я пошел в лагерь, к прорабу, где год назад работал фельдшером.

– На материк собрался?

– Да. Помоги уехать.

– Завтра к Вельтману вместе пойдем.

– А капитан Вельтман все еще начальником аэропорта?

– Да. Только он не капитан, а майор. Нашивки новые недавно получил.

Утром прораб и я вошли в кабинет Вельтмана, поздоровались.

– Вот – наш малый уезжает.

– А что же он сам не пришел? Он меня знает не хуже, чем тебя, прораб.

– Да просто для крепости, товарищ майор.

– Хорошо. У тебя вещи где?

– Все со мной, – я показал маленький фанерный чемоданчик.

– Вот и отлично. Иди в гостиницу и жди.

– Да я…

– Молчать! Делай как приказано. А ты, прораб, трактор завтра дашь, ровнять аэродром, а… без трактора…

– Дам, дам, – сказал, улыбаясь, Супрун.

Я распрощался и с Вельтманом и с прорабом и вошел в коридор гостиницы и, ступая через ноги и тела, добрался до свободного места у окна. Здесь было, правда, похолодней, но потом, через несколько самолетов, через несколько очередей, я передвинусь к печке, к самой печке.

Прошел какой-нибудь час, и лежавшие вскочили на ноги, прислушиваясь жадно к небу, к гуду.

– Самолет!

– Грузовой «Дуглас»!

– Не грузовой, а пассажирский.

По коридору метался дежурный аэропорта в шапке-ушанке с кокардой, держа в руках список – тот самый список на четырнадцать человек, который уже не первый месяц учили здесь наизусть.

– Все, кого вызвал, быстрее покупайте билеты. Летчик пообедает, и в путь.

– Семенов!

– Есть!

– Галицкий!

– Есть!

– А почему моя фамилия вычеркнута? – бесновался четырнадцатый. – Я же в очереди тут третий месяц.

– Что вы мне говорите? Это начальник порта вычеркнул. Вельтман – своей рукой. Только что. Вас отправят со следующим самолетом. Достаточно? А если хотите спорить – вот кабинет Вельтмана. Он – там… Он вам и объяснит.

Но на объяснения четырнадцатый не решился. Мало ли что может случиться. Физиономия четырнадцатого Вельтману не понравится. И тогда не только не увезут на следующем самолете, а вычеркнут вовсе из списков. Бывало и такое.

– А кого вписали?

– Да вот неразборчиво, – дежурный с кокардой вглядывался в новую фамилию и вдруг выкрикнул мою фамилию.